Встал Аракелян.

— Собрание считаю открытым. Слово имеет начальник главной инспекции Аэрофлота генерал-лейтенант Смирнов.

Смирнов встал, примерился к трибуне и, не одобрив ее высоты, вышел вперед. Его глуховатый голос четко разнесся по залу.

— Товарищи и друзья! Со дня окончания Великой Отечественной войны прошло более пятнадцати лет. Но до сих пор мы еще не можем ликвидировать ее последствий. Мы вновь построили города, лучше и красивее разрушенных. Наша наука и промышленность переросла довоенный уровень, и мы стали пионерами космоса. Но война нарушила координацию человеческих отношений, создала трагические судьбы, принесла вечное горе во многие семьи. Горе — тяжелая ноша. Несправедливость — не менее тяжелый груз. И то и другое еще до сих пор переносят некоторые люди. А ведь нет ничего дороже человека. Он только тогда полноценный созидатель, когда жизнь его не омрачена, ясен путь, а в сердце большая вера… Еще много героев войны остались безвестными, а несправедливо обиженные ждут правды и верят в нее. И правильно! Пусть верят. Может быть, не сразу, потому что это безмерно трудно, но придет время, и мы скажем: «Товарищ! Пойми и прости!»

Смирнов шагнул к трибуне, взял стакан с водой и осушил его одним глотком.

— Часть этой работы партия поручила нам, и мы с удовольствием выполняем ее сегодня, сейчас… Прошу вас, товарищ военком!

Из-за стола президиума вышел тучный подполковник. Начал говорить баском, по-волжски окая.

— Товарищи! Трое из вас в годы войны проявили бесстрашие, мужество, героизм и по заслугам награждены партией и правительством. К сожалению, по многим причинам награды вручить вовремя не удалось. Мы сделаем это сейчас…

Военком зачитал указы о награждении медалями двух бывших воентехников и вручил им награды.

— А теперь, — сказал он, взяв со стола четыре красные книжечки, — я вручу награды человеку, заслужившему их вдвойне. Читать Указы не буду, скажу своими словами… За боевую работу в годы Великой Отечественной войны Президиум Верховного Совета награждает летчика Романовского Бориса Николаевича орденом Ленина.

Под аплодисменты Романовский подошел к военкому. Тот прикрепил орден к его пиджаку и поднял руку с зажатыми в ней красными книжечками.

— Еще он награжден орденом Красной Звезды! Медалями «За взятие Берлина» и «Партизан Великой Отечественной войны» второй степени! Прошу, Борис Николаевич, получить награды!

Романовский принял от военкома удостоверения и коробочки с медалями. Ответил на рукопожатие:

— Служу Советскому Союзу!

— Так и служи, сынок! — услышал он голос Смирнова.

Повернулся к товарищам и постепенно начал различать лица и плещущиеся над головами руки. И он поднял руку. В зале мгновенно наступила тишина.

— Я безмерно счастлив!.. И поэтому вряд ли смогу говорить связно о своих чувствах, о себе. Да это и не надо… Я хочу рассказать о другом человеке, с чьим именем связана вся моя жизнь, который и после гибели был для меня примером, моей путеводной звездой. Да, он, мой командир Иван Павлович Дроботов, погиб. Погиб в воздушном бою. Лучший истребитель фронта, виртуоз воздушного боя погиб нелепо, потому, что его на несколько секунд раньше, чем было можно, оставил без прикрытия ведомый. Ведомым был я.

— Твоей вины не было! — бросил в притихший зал Смирнов.

— А укор остался. Вечный укор! — Романовский оттянул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Он ушел из наших рядов безвременно, но успел решить свою «формулу жизни». А формула проста: «Если ты настоящий коммунист, если не хочешь, чтобы след твой на земле потерялся, воспитай хоть одного человека, равного себе, а лучше — превосходящего тебя во всем хорошем и нужного для Родины!» Вот в первом ряду сидят его друзья и воспитанники. И они идут по жизни с заветом Дроботова. И меня, в то время желторотого птенца, поставил на ноги, вселил в душу любовь к настоящим людям и ненависть к врагам тоже он… Но одного увидеть себе подобным не успел: своего сына!..

Зал десятками широко открытых напряженных глаз уперся в Романовского, а он замолк, не находя слов.

— Смелее, Боренька! — шепнул сзади Смирнов.

— Война разметала семью Ивана Павловича. Родители погибли на горящей земле Украины. Жена, Елена Николаев на, ушла на фронт медсестрой и попала под прямое попадание бомбы. Трехлетнего сынишку эвакуировали из блокированного Ленинграда, и след его затерялся. По документам он утонул в Ладожском озере. А мы не верили. Все эти годы мы искали его. Не теряли надежды. Мы…

Генерал Смирнов не выдержал и вскочил из-за стола. Сильный с хрипотцой голос перебил Романовского:

— Мы нашли сына Героя Советского Союза Ивана Дроботова. Он среди вас, друзья!

— Вот подарок, посланный ему отцом в сорок четвертом году! — Романовский поднял над головой медальон из плексигласа. — Его имя сейчас Василий Туманов, его настоящее имя Василий Иванович Дроботов!

Василий встал. Он стоял с закрытыми веками, прижав подбородок к груди. Потом вскинул голову и, не мигая, смотрел на судью, читавшего решение об изменении фамилии. Когда военком протянул ему Грамоту Героя на вечное хранение, сделал два тяжелых шага к столу президиума.

И тут у входа в зал возник шум. Василий обернулся. В дверях появились его бывшая воспитательница Анна Родионовна и Светлана. Передаваемый с рук на руки, словно по воздуху, к нему плыл его сын.

Василий бережно положил Грамоту на стол и принял сына. Окинул взглядом зал.

— Сына своего называю Иваном. Обещаю: мы оба будем достойно носить фамилию отца и деда!

«Будете! — думал Романовский, отойдя в сторонку. — Будете. И тебе, Василек, пример Дроботова нужнее, чем Семену. Я рад, но Семена мне почему-то жалко — будто украли чего у него!»

Глубокой ночью Романовский сидел за столом своей квартиры. В светлом кругу от настольной лампы лежало письмо, которое он получил полмесяца назад от генерала Смирнова. Смирнов писал об итоге поиска, проводимого отделом Генштаба и московской милицией.

«…Начинаю понимать, что не только нахождение медальона у Пробкиных сбило тебя с толку, но и характер обоих юношей. Конечно, по характеру Семен ближе к Дроботову. Видишь, как бывает в жизни!

…В Ленинграде нашли старушку — няню Дроботовых. Она точно знала, что сын Ивана не утонул, потому что сама вынесла его на руках из воды. А через несколько часов ее, больную, в беспамятстве, отвезли в госпиталь.

…Ты отметил крестиком на фотографии Семена Пробкина. Мы же решили проверить на идентичность всех ребят, сфотографированных в детдоме. Дроботовым оказался… Василий. Няня сразу узнала его, больше того, рассказала об одной примете на теле. И она оказалась отмеченной в санитарной книжке пилота Туманова.

…Я рад, Борис Николаевич, что мы не остановились на полдороге».

Двигатели дружно вздохнули, и огромный самолет Ту-114, гордость Аэрофлота, пошел на взлет.

Набрав высоту, он пролетал по заданному «коридору» и, оставив позади воздушную зону Москвы, лег на маршрут: Рига — Стокгольм — Осло — Берген — Кефлавик — Нью-Йорк.

В очень сложные полеты «над странами и народами» допускались только лучшие пилоты гражданской авиации, знающие, опытные, крепкие характером. И то и другое набиралось постепенно — каждый из них прежде всего «творил себя», а хорошие люди помогали им это делать. Чтобы сесть за штурвал такого гиганта, как Ту-114, они упорно проходили лесенку от слабенького самолета — «кукурузника» вверх и на каждой ступеньке ее по нескольку лет оттачивали мастерство. Далеко не у всякого хватало на это терпения — путь тернист.

Лайнер Аэрофлота подошел к зоне международного аэропорта Нью-Йорк на высоте десять километров и получил от диспетчера «добро» на снижение и условия посадки. Они не радовали: высота облаков над землей не превышала сотни метров. В такой обстановке не просто вывести громадный самолет на ось взлетно-посадочной полосы.

Американцы начали подсказывать, как это сделать, одна ко крепкий баритон командира корабля остановил поток слов, твердо попросив давать только положенные команды, а не советы.