На тракторе, прикрытый от дождя старым корытом на рейках, орудовал рычагами Борис Романовский. Увидев подходившего товарища, он остановил машину. Корот вывалил картошку в прицеп, с трудом вытаскивая ноги из грязи, подошел к кабине.

— Давай! — И открыл рот.

Борис сунул ему в синеватые губы уже зажженную папиросу. Корот перекинул ее в угол рта.

— Сколько у Володьки? — спросил он. Борис показал четыре пальца. Корот выпустил клуб дыма и побрел от трак» тора. Потом повернулся, крикнул: — Скажи ему, пусть не позорится! Хотя бы перед теми, шо дывятся! — и кивнул на бугорок, где стояли завернувшиеся в плащ-палатки Дулатов и Костюхин.

— Понимаешь, лейтенант, — говорил Костюхин, — смотрю я на наших мальчиков, волочащих короба с картофелем, и мне припоминается полотно Репина «Бурлаки на Волге». Смотришь на картину, и изнутри поднимается мелодия «Дубинушки». Песня как тяжелая поступь бурлаков. Репин с ранних лет близко стоял к простым людям, ратовал за искусство реалистическое, правдивое, отражающее народную жизнь.

— Твои уста — рафинад, а мне не нравится эта картофельная картина, Костюхин. Зачем приплел Репина? Зачем поешь, когда ругаться надо! В колхозе не хватает рук, но мы-то могли найти окно в боевой подготовке, приехать раньше и помочь по сухому. Твои механики сортируют клубни под навесом, а курсанты по шею в грязи. Завскладом Мессиожник забыл, видите ли, погрузить в машину саперные лопаты. Да и мы с тобой… Горячо мне на этом бугорке, Костюхин!

— Понимаю тебя, лейтенант. Хочется засучить рукава, показать личный пример. Но тогда ты, офицер, чем будешь отличаться от нижних чинов? «Где должен быть командир? — спрашивал Чапаев и отвечал: — Там, где он больше всего нужен в данный момент!» Примерно так. Ну, соберешь ты пару коробов картошки, а авторитет потеряешь. Поверь мне, я знаю солдата!

— А по-моему, и в искусстве, и в психологии подчиненного ты примитив! Недобрый ты.

— Не задирайся, Дулатов.

Через поле к ним пробиралась на лошади девушка. Она била каблуками кирзовых сапог по ребрам старую конягу, но та только подергивала замшелой мордой и не торопилась.

— Кто вы, синеглазая лань? — встретил ее улыбкой Костюхин. — Зачем проделали к нам столь трудный, тернистый путь?

— Я бригадир Бастракова. Командуйте, товарищи, своим молодцам отбой. Мы их расписали но квартирам, приготовили обед.

— Анчоусы в маринаде будут? — сделав серьезное лицо, спросил Костюхин. — И как ваше божественное имя, строгий бригадир?

— Будет борщ и пшенная каша. Звать меня Лита. Устраивает?

— О! Фантастическое имя! И какая грация, посмотрите, лейтенант… Где вы?

Но Дулатов не слышал призыва Костюхина. Чавкая сапогами, он медленно продвигался к отставшему от всех Донскову. Курсант копал землю дощечкой, сидя на полупустом ящике. Руками в старых кожаных перчатках, не торопясь, выбирал клубни, очищая с них грязь, аккуратно складывал картошку в ящик. Увидев лейтенанта, снял перчатки, неумело закурил.

— Вы знаете, Донсков, что со вчерашнего дня линия фронта в Сталинграде проходит через Мамаев курган и Баррикады? Что в южной части города фашисты вышли к Волге?

— Слышал, товарищ лейтенант.

— Так какого же черта работаете, как умирающий лебедь! — взорвался Дулатов. — Встать!.. Ручки беленькие жалко! Пальчики оцарапать боитесь!

— Здесь нужно копать свиным рылом, а не руками, — проворчал, вставая, Донсков.

— Значит, ваши товарищи…

— У них количество, у меня качество, — поняв, что неудачно выразился, поспешил сказать Донсков.

— Эх, парень! — вздохнул Дулатов. — Ни работой, ни заботой тебя не мучила жизнь. Может быть, для твоего отца сейчас такая картофелина ценнее патрона, а ты сачкуешь, покуриваешь, боишься замараться! Или обессилел? Что ж, давай доску, помогу.

Командиров поселили в доме Андреевны, матери Аэлиты. Высокая сухая старуха с плоским лицом славилась в деревне чистоплотностью. Дом ее с резными наличниками, с фантастическим орнаментом на венцах и ставнях привлекал взоры всех приезжих еще и разноцветом. Краски, яркие, отменные, сочетались необычно броско. Они не поблекли и сейчас, хотя автор великолепия, колхозный счетовод Иван Бастраков, уже второй год вместо резца держал в руках винтовку и давно не подавал о себе вестей. Ушел с воинской частью, сформированной из саратовцев, и как в воду канул.

В деревне об Иване Бастракове вспоминали тепло. Великим умельцем и кудесником был мужик, много читал и любил рассказывать о прочитанном на посиделках, интересовали его далекие миры и созвездия. Жену свою Андреевну звал не Машей, а Мариуллой, сыну дал имя Марс, дочерей записал как Изиду и Аэлиту. Марс (Миша) ковал броневую сталь на заводе, Изида училась в физкультурном техникуме, Аэлита в свои восемнадцать лет достойно несла нелегкое бремя бригадира полеводов.

Андреевна хорошо приняла постояльцев. Внешне некрасивая, суровая, она перерождалась, когда начинала говорить. Мягкий, бархатный голос звучал задушевно, под голос настраивались глаза, теплели, загорались былой молодостью. Ей нравился Костюхин. Хотя он не помогал чистить картошку и убирать со стола, как Дулатов, но был всегда внимателен, ровен, ласков, ревниво следил за чистотой своего костюма и тела, не забывал похвалить и ее стремление к порядку. И речами он походил на мужа Ивана: говорил непонятно, но красиво. Силушкой наделила его природа отменной: шести-ведерную кадку с кормом для свиней поднял играючи и поставил на лавку, а потом смеялся, когда она с Дулатовым, оба красные от натуги, снимали ее опять на пол. Да, силой не обладал болезный Иван.

Войдя в дом, Костюхин сразу же обратил внимание на ее натруженные руки и соболезнующе сказал:

— Вы надрываете себя в труде, мамаша. Слава тем, кто кормит народ, но посмотрите на свои руки. До чего довели! Красные и обветренные. Не грех и последить за ними симпатичной женщине. Француженки берут две сваренные картофелины, растирают, добавляют пару капель глицерина, столько же огуречного сока и держат эту массу на руках ежедневно десять-двенадцать минут. Поверьте, ручки будут как у королевы.

На другой же день маленький прихрамывающий паренек, чернявый и скучный, привез глицерин.

— Благодарю вас, Мессиожник! — сказал Костюхин и, взяв у него пузырек, передал смущенной хозяйке дома.

Иногда Андреевна урывала вечерком десяток минут и, спрятавшись в чулане, зажигала свечку, погружала руки в горшок с рекомендованным снадобьем. Руки вроде белели, становились мягче, но после работы в поле кожа на них опять ссыхалась и темнела, как луковая кожура.

Андреевна дивилась на дочь. Между ней и Костюхиным сложились какие-то странные отношения. Уже на второй день он выполнял все ее желания, даже подметал комнаты по одному приказу озорных глаз. Скосит она синие глазищи на веник, и Костюхин шутливо хватает его. Но чувствовало материнское сердце Андреевны недоброе.

Когда она была молодухой, забрел к ним в село цыган с медведем. Занятный был мишка, послушный, такие коленца выкидывал, что падали девки на травушку, позабыв гасить взметнувшиеся подолы платьев, и чуть не помирали со смеху. Поднимет палец цыган, а медведь на передних лапах свечку изображает, хвост у него колышется, как пламень на ветру. Начали они как-то бороться. Медведь вдруг заревел, я выпал из его объятий цыган, весь поломанный…

Пыталась поговорить Андреевна с дочкой — да куда там!

А однажды забежала Аэлита из сеней красная и растрепанная, а за ней Костюхин вплыл и начал объяснять по-научному:

— Целовать, Литочка, — в древности значило «желать целости», то есть здоровья. Точно так же латинское «салютарэ» — «приветствовать» — связано с «салюс» — «здоровье». Пожелание здоровья сопровождали лобзанием, Лита. Теперь тебе все понятно?

— Понятно, Юрий Михайлович, — отвечала она, — только у нас на селе за такое пожелание здоровья ненароком девки парням по щекам бьют, так что извините меня, серую…

— Я думаю, твоя грубость, Литочка, от недостатка воспитания, но это обратимый процесс.